Продолжение.
Начало в №№ 22-32, 36-50 2007г., № 2 2008 г.

Наша история полна загадок и тайн. Ее неоднократно подправляли в угоду правителям и политикам, а потому даже такое, казалось бы, недалекое прошлое, как революция 1917 года, по-прежнему остается неким мифом. Но что же на самом деле происходило 90 лет назад в Уральске?
Об этом задумался Николай Григорьевич Чесноков. Итогом его кропотливого труда стала книга «Исторический провал», право первой публикации которой старейший журналист Приуралья предоставил «Надежде». Редакция благодарит автора за сотрудничество и надеется, что уральцы вновь откроют для себя много интересного, а еще больше – неожиданного, в том числе, возможно, и о своих родственниках, живших в ту пору коренных перемен.

День в русле веков

С полевых занятий по Оренбургской улице на учебный плац, что за Столыпинским бульваром, возвращается учебная сотня казаков.
Грунят казаки, придерживая разгоряченных в поле коней. По обеим сторонам улиц – зеваки, и, конечно, в первых рядах – мальчишки, каждый из которых во сне или в мечтах уже не раз гарцевал вон на том кауром иноходце. Да, да, - именно на нем. Провожают они его завистливым взглядом тонких знатоков, уже не один раз видевших его в строю.
- Жалко, говорят, на иноходцах служить нельзя. А то бы я его купил.
- Так он тебе его и продаст. На иноходце служить можно сколько хочешь. На кобыле нельзя. Да и на что ты его купишь?
- Папаня купил братцу. И мне бы купил.
- Когда тебе подоспеет служить, он тогда уже старым станет.
- Ничего не старым. Папаня говорит, что строевые полвека человеческого живут. Кончу гимназию и пойду служить простым казаком. Мне 20 лет станет, а ему – только десять.
- Нет, ему будет больше. А тебя казаком в строй не возьмут
- Эт еще почему?
- Из гимназии не берут.
- Еще как возьмут. Эт в генералы не берут, а казаком можно.
Вахмистр, поблескивая серебряным басоном на погонах, вытанцовывая на игреневом жеребце, поравнявшись с первой шеренгой, командует:
- Тяпухин, запевай!
В ритмичный цокот строевых коней как бы вливается луженый степными ветрами бархатный баритон:
Казаки не копят злата,
А при солнце и луне
Берегут отчизну свято
С пикой, саблей на коне.
Не дав угаснуть последней ноте запевалы, сотня подхватывает:
Э-эх, наши пращуры так пели,
До сих пор мы так поем.
На Урале мы родились,
На Урале мы помрем.
Нам не надо громкой славы,
Был бы край родной богат.
Не обидел бы державы
Наглый ворог-супостат.
Наши праотцы и деды
Завещали на века:
В ратном деле – лишь победы
Жизнь венчают казака.
День-деньской – в степи, на поле,
На Урале – в нужный срок,
Развернув плеча на воле,
Лишь достаток копим впрок.
Страха казаки не знают,
Каждый ухарски удал –
Нас орлами называют,
Степь нам мать, отец – Урал.
Наши пращуры здесь бились,
Пели так, и мы поем:
На Яике мы родились,
На Яике и помрем!

Из потока дней

Баркалов, служащий Городской продовольственной управы, ежедневно ходит на службу в бывший атаманский дом, где теперь располагается управа. Его обязанность – постоянно следить за ценами на базарах города и публиковать их в газетах.
Пора бы уже привыкнуть, а он не может. Прицениваясь, то печалится, будто надо выложить из своего кармана, то чуть светлеет. Жалованья ему положено 130 рублей в месяц. Мальчишки-разносчики в управе получают по 70, а столоначальники и чиновники пониже – от 500 до 250 рублей. Жить можно, хотя тоже не больно-то жирно.
Ему, Баркалову, квартира с отоплением и освещением обходится в 30 рублей в месяц. А ведь он съедает около пуда муки, около фунта сахара – по кусочку за завтраком, да и от него малость оставляет на обед, восьмушку чая для закраски да, кроме того, нужен и приварок - то мясо, то рыбка, то еще кое-что. Словом, вместе с квартирой все это выходит за 100 рублей. Что там остается, если курить папиросы да иногда пропустить рюмочку-другую – пшик.
Вот и нынче, по старому стилю в июне, по новому – в июле, ходит Баркалов по базарам и списывает цены, прицениваясь и суммируя.
На хлебном рынке – всего 16 возов. Придерживают хлебушко. Бывало, в эту-то пору – тысяча-полторы возов. Пшеница от 17 до 19 рублей пуд. Муку сеяную можно взять за 27 (прежде мешок стоил 10 рублей), ржаную – 22, просо – 24 рубля.
Дороговат и чай – 40 рублей фунт, сахар – 25. С позапрошлым годом все в десять раз подорожало. Дороговизна!
Вот, скажем, и ему, и его милой-ненаглядной Анфисе Яковлевне Фокиной, учительнице высшего начального училища, при годовом жаловании ее в 1400 рублей, как прожить? Отцу ее – куда бы ни шло: рабочий на мельнице Макарова в сезон получает чуть ли не в пять-десять раз больше ее жалованья да брат на железной дороге – еще больше. А у них ведь еще свое хозяйство – и лошаденки, и коровенки, и птица разная. Куда мне с ними тягаться? Нет, в этом году не жениться. Конечно - война. Ну и что, к зиме она, может, кончится.
Был Стенька Разин. Был Емелька Пугач. Будем говорить: был и Ленин. Правда, Пугачев всех мужиков обещал сделать казаками, а этот всех казаков мужиками хочет сделать. Тут покруче завируха. Да все одно, к зиме иль зимой кончится.
Фисочка – краля моя сердешная, потерпим-подождем. Нынче схожу к ним. Братец ее, Филька, станет опять укорять, мол, в политике ты профан. А он, может, баран. Фу ты, какая жарища. Разомлел. Куда запропастились эти пострелы? Всегда шныряют под ногами, а нынче что-то не слыхать. А, вон он.
- Почем кружка?
- Пяточек.
- Ух ты! Копейку не хочешь?
- За копейку еще попотей-ка, может, рубль выложишь.
- У, какой бойкий. Лет-то сколько?
- Два пятака – гривенник. Воды-воды-водички! Холодненькой водички!
Масло коровье – полтора рубля фунт. Баранина соленая семь гривен. Свинина – два рубля 20 копеек. Каймак – охо-хо, целых три с полтиной фунт. Молоко сырое – 2.20 четвертная бутыль, топленое – рубль сорок, кислое – 40 копеек ковш, а ведро – семь рублей. Яйца – 2.60 десяток. Гуси – 16 рублей пара, утки – десять рублей пара. Колбаса вареная – два рубля, копченая – 3.20. есть индюки, куры, тетерева, куропатки. Но слыханное ли дело, цены-то какие! И это летом. А что будет зимой? Ничего не будет, ничегошеньки.
Был на скотопрогонном дворе в Подстепном, там еженедельно по понедельникам и средам проводится два скотских базара, куда киргизы из соседних волостей пригоняют скот. По сравнению с прошлым годом все в два раза подорожало. А как будет дешево, когда город наполовину вырос за счет беженцев из России. У них запасов – кот наплакал, а деньжонки водятся. Вон сам генерал Савельев прибежал. Ему-то что, привезут.
- Фиса, твой долговясый ухасор – большие ботинки присел.
- Фу ты, негодник, марш на улицу. Проходите, Семен Осипович. Как раз к ужину поспели. Фисынька, тубареточку поставь к столу Семену Осиповичу.
- А-а, Сема. Подвигайся к столу в нашу кучу малу.
- Спаси Христос. Я только что отобедал.
- Садись-садись. Не ломайся. Мать, ну и щи – не продуешь. С бараниной, что ль? Аль свинина?
- Хлебнул, чай, потому и не чуешь.
- Нет, не успел еще. Ту, Пелагея Демьяновна, гостю-то ситничка нарежь. Их благородие чиновничье брюшко не привыкло, чай, к мому любимому.
- Что вы, что вы, Андрей Харитоныч. Я как все, с хлебовом люблю ржаненький.
- Митрий, а гостю?
- Как же, налью. Ищу, во что.
- В горке возьми.
- Нет. Вы же знаете, Андрей Харитоныч, я не пью.
- Не пьют нынче только те, кому не подносят. Ну, с Богом. Уммыы. Даа! Кто крякнет, тому два. Не топорщи ус на наш вкус. Капустка летошна, а будто только с бахчей. Чем, Митрий, тоды закусывать будем?
- Мы тут с батей про политику. Говорю ему, ведь здорово: заводы – рабочим, землю – крестьянам. Все-все хозяевами станут, и ты, Сема, - хозяином станешь своей управы. Железная дорога будет наша – рабочих. Вот посчитай, каков доход с нее получу. Мельницу отец с рабочими к рукам приберут. Опять же прибыток немалый.
Отхлебывая наваристых щей, Баркалов думал: «Вот если правда. Будь я управляющим, то не таскался бы по базарам. Конечно, здорово. Портфель. Свой выезд. Вечерком после хорошей чарочки-гусарочки расфабрил бы свои усы да с Фисочкой по Большой Михайловской с ветерком да с бубенчиками до Бородинского вывоза и – обратно. Рысаки, выгибая лебяжья шея, не бегут, а пляшут. Одно загляденье. Прохожие останавливались бы, с восхищением глядя – голубки Баркаловы. Вот только грамматешки маловато. Ничего. Хватит. В помощники образованного возьму. Наверное, этого…
- Ты что, Сема, оглох, что ли? Может оглушить, царская еще.
- А? Пардон. Так… Задумался.
- Какой еще поддон? Тот, которым мы мучную пыль собираем, что ль? Он будто и ни к чему в разговоре. Спрашиваю: на базаре-то как нынче?
- Все есть. Все есть, Андрей Харитоныч. Дороговато так, кто только с базара живет.
- А с базара живут богатые, лодыри да вы – чинодралы, та же шалбера. Наш дед – Ипат Афанасьевич, царствие ему небесное, пришел сюда из Нижнего Новгорода с одной котомкой за плечами, в лаптях да с дорожным посохом. Начал с конюха. Добрые люди-казаки помогли купить развалюху. Хозяин дал корову на раздой, а телушку велел оставить себе на рыззавод. А теперь вот – свой дом, хозяйство держим. Есть на что выпить-закусить. И приданое – у Анфисы. Каменный флигель отгрохали, на случай женитьбы непутевого. Знамо, Макаровых не достать. Не нам с ними тягаться. А ведомо ли вам, олухи царя небесного, что и Макаровы, и Каревы, и Стуловы, да и Богдановы – все, как и наш батюшка, Лукъяновского уезда Волосянской волости села Резоватого Нижегородской губернии выходцы. Все! На казачьей земле стали миллионщиками. Починай с их труда по копеечке, а потом и рублики собирали. Да и я, знамо, не чета Стуловым да… а ведь тоже с их работы денежки в дом ношу. Вон и хохлы привозят зерно молоть. Знать, и с хохлов из Федоровки иль Покатиловки копеечка идет. Они работают и мне работу дают. Как курочка: по зернышку поклевывает и сыта бывает. И я по копеечке с каждого жующего – и сыт, и пьян бываю. Они казаки, хохлы – хлеборобы, а я машинист. Живу, не жалуюсь.
- Тоже мне, Вязниковцев! Расквакался, как жаба на Старице. Ты – по копеечке, а Макаровы – по рублю с твоих мозолистых рук. Одним словом – буржуи. Подожди, придут наши, и у меня через год-другой будет дворец, не хуже Каревского. Еще повыше подыму. А то разогнали казаки Совет – и все молчат, будто их не касаемо. А те, в свою казачью армию зовут. На Урал мужлану с багром ильбо сетью – ни-ни-ни. Чо прикажете защищать?
- Но ведь Макаровы-Старовы и те же Каревы – не казаки, а живут не хуже Вязниковцевых и без Урала, но с уральной рыбкой и икоркой.
- Я, батя, может, не рыбки хочу, едал ее, а багрить на равных с казаками – форс свой держать.
- Не багрить, а баламутить вы мастаки. Мне казаки далеко не родня, но я у них живу. Вон флигель мы сдали российским беженцам. Графья, что ль мы, а сдали. А они вдруг скажут, когда твоя власть придет: мы в нем хозяева и дом евтот – тоже наш, как и ваш. Что скажешь?
- Ну, графья, помещики, фабриканты – эт другая статья, не счет. Их – под корень. А флигель и дом – наша трудовая собственность.
- И Урал, и степь – тоже казачья трудовая собственность, а ты их хочешь поделить. Казаки ни землю, ни воду не делили на паи, как в России сделано. Где бы ни жил казак, в Уральском ильбо в Горячкине, за сто-двести верст посеет, никто не скажет и слова – везде его и всех земля. А в России там помещики, а тут их не было и нет. Ты, Митрий, тут родился, а слышал ли хучь раз, чтоб кого благородием ильбо господином назвал? То-то же. С генералом говорит, его не превосходительством величает, а Иван Иванычем зовет.
Превосходительство его в строй, а в жизни он – только казак. Да, кто богаче, кто беднее, не без этого, а дом-то свой не делят. Не ндравится тебе в их доме жить, ну и выметайся. Нас сюда никто не звал, не неволил. Сами приползли. А теперь вот кандыбачимся. А то ведь получается как в сказке про лису: попросилась погреться, а потом и хозяев из дома вытурила. Нет, брат, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
- А мы и монастыри все сделали своими.

Николай ЧЕСНОКОВ
(Продолжение следует)