Nomer 25 (219) 21 июня 2007 года

   Николай ВЕТРОВ:
   «БРАТЬЕВ ДОМА Я НЕ ЗАСТАЛ»

В преддверии 62-й годовщины Победы «Надежда» со слов летчика-ветерана Михаила Евстафьевича Коробкова рассказывала о первом дне Великой Отечественной войны. Сегодня мы углубимся еще дальше в историю, на этот раз с помощью Николая Федоровича Ветрова. Читатели наверняка помнят, как наша газета внимательно отслеживала историю кавалера ордена Почетного легиона – высшей награды Франции. Теперь предлагаем его воспоминания о службе в Монголии. В ходе боев на Халхин-Голе советские войска потеряли 23225 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Кстати, за эту операцию комдив Георгий Константинович Жуков был удостоен звания Героя Советского Союза и ордена Красного Знамени МНР.
Обстановка в 1937 году накалялась, и мы, студенты Бузулукского сельскохозяйственного техникума, чувствовали это все сильнее. В Испании пришел к власти генерал Франко. На стороне демократической Испании воевали наши советские летчики и танкисты, но силы были неравные. Все сильнее бряцали оружием фашистские Германия и Италия.
В 1938 году в районе озера Хасан на СССР напала Япония. Советский Союз тогда выбил японцев со своей территории. Осенью 1938 года нас, будущих специалистов сельского хозяйства, мобилизовали в Красную Армию. 18 студентов из одной группы третьего курса, в том числе и я, попали в Монголию, в учебную телеграфную роту 406–го отдельного батальона связи. После принятия присяги 7 ноября 1938 года мы сразу начали изучать азбуку Морзе. В январе 1939 года меня включили на дежурство в штаб корпуса, который стоял в Улан-Баторе, в качестве экспедитора. В мою обязанность входило принимать и регистрировать телеграммы. В свободное время я учился работать на аппарате Морзе. Через два месяца уже самостоятельно мог принимать и передавать информацию, и меня закрепили на связь с Читой, где был расположен штаб военного округа.
Начиная с апреля 1939 года мы, красноармейцы, стали замечать, что участились поступления телеграмм серии «Д», подлежащих немедленному вручению начальству. Ночью мы патрулировали место дислокации нашей части. У нас было пять двухэтажных казарм, две из которых занимали красноармейцы, а три – цирики, так в армии называли монгольских солдат. Если ночью в казармах цириков появлялось какое-либо движение, патруль должен был немедленно сообщить в штаб.
Работая на телеграфе, я начал изучать и аппарат Уитстона. А так как писал я в то время как «курица лапой», то мне предложили улучшить правописание. Дали тетрадь в линейку, и я должен был писать буквы и цифры крупно, от линии до линии. Пришлось исписать две тетради, и только тогда меня посадили за аппарат. В мае перевели на связь с Москвой. Наше пополнение оказалось толковым, и мы почти все сразу без каких-либо трудностей влились в армейскую жизнь. Ребята из Бузулука, которые попали в учебную роту, уже на третьем месяце службы работали в штабе на телеграфе. Мы были освобождены от строевой муштры.
В 3 часа ночи с 14 на 15 мая нас подняли по тревоге. На аэродроме объявили – летим на выполнение боевого задания, но предварительно решили покормить. Когда пришли в столовую, командир отделения Федя Афанасьев говорит, много не ешьте, а то в самолете плохо будет. Я так и сделал. В 4 часа вылетели из Улан-Батора на двухмоторном самолете. Утром в Баян-Тюмене нас перегрузили на четырехмоторный бомбардировщик и в сопровождении трех истребителей отправили в монгольский город Тамсаг-Булак, что в 120 километрах от реки Халхин-Гол.
На место прилетели уже к вечеру. Когда я вышел из самолета, ничего не мог слышать – уши заложило от гула авиамоторов. Разгрузились, смотрю, рядом пустые палатки, бритвенные приборы, брошенные красноармейцами. Как оказалось, утром они отправились в поход на Халхин-Гол. В Тамсаг-Булаке, что в 5-7 км от места посадки, было всего два здания, один деревянный, другой саманный, в котором размещался госпиталь, а рядом в два ряда стояли юрты цириков. На площади они учились воевать на лошадях, так как монгольская армия была кавалерийской.
Под связь нам отдали домик. В первую очередь мы наладили телеграфную связь с Улан-Батором, а потом и с Читой. На третий день пришло телеграфное сообщение с Халхин-Гола о гибели батальона, того самого, что ушел с аэродрома в день нашего прилета. В живых остались лишь восемь красноармейцев…
Вскоре Тамсаг-Булак разбомбили. Девять японских бомбардировщиков были на высоте примерно четырех километров. Поскольку наши зенитки стреляли только на два километра, а истребители И-16 не поднимались выше 3-3,5 км, японцы свободно отбомбились и улетели. Их бомбы упали как раз на площадку, где проводили учение монгольские цирики. От нашего домика остались одни стены, аппаратуру засыпало землей. Когда товарищи вытащили меня, я не мог есть трое суток – из-за контузии стучали зубы.
Со временем я снова стал работать на аппарате Уитстона, которая обеспечивала связь с Москвой. Наш батальон уже прибыл в Тамсаг-Булак. Юрта начальника штаба Кущева находилась рядом с домиком телеграфистов. В начале июня 1939 года прилетел комбриг Георгий Жуков. Когда он в первый раз ночью пришел на телеграф, дежурный офицер отдыхал. Жуков разбудил его и жестко отчитал за то, что тот спит, когда все солдаты бодрствуют и находятся в боевой готовности.
После этого визита и нам стали разрешать отдыхать в свободное время.
В ту ночь я обеспечивал телеграфный разговор Георгия Константиновича с наркомом обороны СССР Ворошиловым. Жуков сказал, что пока не соберет «кулак», никаких военных действий предпринимать не будет. И, действительно, после этого каждую ночь мы слышали гул самолетов и танков: на Халхин-Гол шло пополнение. Вскоре Жуков появился в нашей части уже в звании комдива с двумя ромбами в петлицах.
В Тамсаг-Булаке я несколько раз видел маршала Монголии Чойбалсана, который также при мне вел переговоры по телеграфу, но не с Ворошиловым, а председателем Верховного Совета СССР М. И. Калининым. Чойбалсан, как и все монгольские офицеры, хорошо говорил на русском, у него была русская жена.
Накапливание вооруженных сил продолжалось дней 20, после чего наш телеграф перевели непосредственно на Халхин-Гол, куда переехал и штаб фронта. Для нас прямо на склоне горы выкопали шахту глубиной 30 метров. Стены укрепили бревнами, и в этой шахте мы находились до самой победы над японцами. После того, как японцев выбили с монгольской территории, наш батальон уехал в Улан-Батор, а на Халхин-Голе остались командир роты лейтенант Кострома и я. Мы должны были ежедневно докладывать Жукову в Москву о ходе демилитации границы. В районе, где прежде шли военные действия, началась установка пограничных столбов. И только после завершения этой работы нам разрешили уехать в Улан-Батор, в свой батальон.
Запомнились действия авиаторов. Однажды мы стали свидетелями крупного воздушного боя с японцами, в котором участвовали по 250 истребителей с каждой стороны. Мы наблюдали, как самолеты горели в воздухе и падали, взрываясь. Тем не менее наши летчики смогли заманить японцев в глубь монгольской территории и впоследствии отрезали пути к отступлению. А поскольку запасы горючего были ограничены, японцы вынужденно приземлялись вдали от своего аэродрома, что выводило их из строя на длительное время. Такую тактику, к примеру, применял капитан Денисов, который в 1942 году стал генералом и возглавил Качинскую летную школу, дислоцировавшуюся в Красном Куте Саратовской области. Кстати, Денисов воевал и в Испании в 1937 году.
Было немало интересных случаев. К примеру, приходит к нам на телеграф летчик, старший лейтенант, с засохшей кровью на гимнастерке. Смотрим, а у него из верхней губы торчит…пуля. Оказалось, что он, раненный, трое суток добирался до Тамсаг-Булака. А однажды пленный офицер-японец по дороге в штаб на глазах у нашего конвоя сделал харакири. Никто не заметил, как он поднял с земли кусок стекла…. По рассказам красноармейцев, они видели японских солдат, прикованных в окопах к пулеметам и с разрезанными животами.
…В ноябре 1939 года мы погрузили свою аппаратуру на автомашину и поехали в Улан-Батор через монгольские Баян-Тюмен и Ундерхан. В Ундерхан прибыли в 12 часов ночи. А морозы в это время уже были за 30 градусов. В столовой ко мне подошел красноармеец:
- Ты Ветров?
- Да, - говорю.
- Ваш командир велел принести ему ужин.
Я отвечаю:
- Передай командиру, что лакеи отменены в 1917 году.
А дело было в том, что лейтенант Кострома был одет в полушубок, валенки, и сидел в кабине автомашины, а я в шинели и сапогах – в кузове. К тому же в тот момент я не мог от холода свести вместе пальцы рук и отогревал их горячей чашкой.
7 ноября мы поехали на автомашинах на парад, который принимали Жуков и Чойбалсан. 11 ноября меня вдруг вызвал комиссар батальона капитан Чалый. Когда я представился, он стал выпытывать, как, дескать, идет служба. Я ответил: отдыхаю, мол, хожу в увольнение. Тогда он прямо спросил, что у меня случилось в Ундерхане с командиром роты. Я и рассказал, напомнив, как Кострома сам нас учил, что он командир только в строю, а после команды «разойдись» является таким же красноармейцем, как и все…
Вскоре меня перевели в старшие телеграфисты, и моя жизнь резко изменилась. Например, я мог взять увольнительную в любое время, когда был свободен от работы.
К зиме 1939 года меня и другого старшего телеграфиста по фамилии Иванов направили работать на монгольский радиотелеграф. Мы с двумя машинистками дежурили по очереди по 12 часов. Кроме того, мне часто приходилось налаживать связь на учениях. Так и прошел почти всю Монголию до ее границы с Китаем, побывал и в горах с авиацией. А однажды мы попали в «долину смерти», куда монголы вывозили покойников, завернутых в простыни, и оставляли прямо на земле…
Своеобразная жизнь монголов была непривычной для нас. Довелось мне попасть в аул из семи юрт. В одной из них я обнаружил мужчину и семилетнего ребенка. Девочка была очень грязная, я зачерпнул кружку, вторую, и еле смыл засохшую грязь с ее лица. Тут мужчина начал ругаться на меня, мол, переводишь зря драгоценную воду, которую они привозят в бурдюках за семь километров из колодца. А когда он пригласил меня есть почти сырую баранину из только закипевшего казана, я не смог проглотить ни кусочка. Тогда он засмеялся и рассказал, что обычно в степи они едят мясо, нарезанное пластинками и хранящееся под седлом на теле коня, когда оно хорошо пропитается лошадиным потом.
После возвращения с Халхин-Гола один красноармеец из нашей роты – Павел Долгих, родом из Оренбургской области – сошел с ума, и его комиссовали. Так же, как и Николая Найденова из Бузулука, и Сатыбалды из Башкирии, которые заболели непонятной и неизлечимой болезнью. У Найденова полностью высохли конечности, а у Сатыбалды одна нога стала короче на пять сантиметров. И это не сказки. Были и другие трагические случаи. Наверное, неслучайно мы давали расписку о неразглашении военной тайны, и даже родители не знали, где и как мы служили. Впрочем, такая же обстановка секретности сопровождала меня и во время Великой Отечественной войны в составе полка «Нормандия-Неман»…
Когда осенью пришел срок демобилизации, нас, телеграфистов, оставили служить до тех пор, пока не подготовим себе смену. Мы написали жалобу Михаилу Ивановичу Калинину, и он отписал - демобилизовать нас за 48 часов. Домой я приехал лишь в январе 1941 года. Когда пришел в военкомат вставать на учет, мне приказали сдать все обмундирование сдать, а взамен дали талон на покупку гражданской одежды.
И еще. Я уже не застал дома троих братьев, которые были мобилизованы в армию. Двоих – Павла и Федора - я так больше и не видел, они погибли на фронте в 1942 году. А третьего брата, Андрея, в 1944 году дважды встретил на Третьем Белорусском фронте, так как наши части стояли всего в 30 километрах друг от друга. Кстати, с войны он вернулся лишь после окончательной победы над Японией.


Николай ВЕТРОВ

 

Design by Kumargazhin Almat